Жена могла

Сразу скажу - на второй круг ада не зайду.

Ощущение такое, что свободная я бывшему л стала бы - ну как пятое колесо телеге.

Детей ему надо держаться. Вот она истина, корень и стержень его.

Она это последовательно делает. Вот сейчас она смотрит на трахаля глазами недоенной лани и невербально доносит: йа ради нашей любви разнесла свою семью, йа сиротка.
Следующий шаг - загнать в жадную матку сперматозоид, и тогда, типа, фиг он сорвецца
это же обычная биологическая тактика. Автор подращивает, меняет свой статус всеми силенками.

Ох, тревожный этот бизнес. И на особый характер. Уж так надо анус властьимущим лизать, такие откаты нести...

И это то, что я слышала краем уха, потому что занимаюсь вообще другим.

второй круг уже адом не кажется?

Нервы сдают у всех.

У человека , который жрет за счет средств чужой семьи -нет совести. Хочешь любви - люби. Не смей обделять детей.

Он взял ее за руку, но она отдернула руку и разрыдалась.
– Об одном прошу, уйдите от меня. Я вас ненавижу, презираю. Уолтер был в сто раз лучше вас, только я, идиотка, не понимала этого. Уйдите, уйдите.
Увидев, что он опять готов заговорить, она вскочила с кушетки и ушла к себе в комнату. Он последовал за ней и, войдя, машинально задернул шторы, так что они очутились в почти полной темноте.
– Не могу я тебя оставить, – сказал он, обнимая ее. – Я ведь не со зла это сказал.
– Не касайся меня. Ради Бога, уйди.
Она попыталась вырваться, он не отпускал. Теперь она рыдала безудержно.
– Дорогая моя, неужели ты не знаешь, что я всегда тебя любил? – сказал он своим глубоким, чарующим голосом. – И теперь люблю больше прежнего.
– Лжешь! Пусти меня сейчас же. Пусти, черт тебя побери!
– Не гневайся на меня, Китти. Ну да, я поступил с тобой по-свински. Прости меня!
Содрогаясь и плача, она отбивалась от него, но прикосновение его крепких рук было неизъяснимо отрадно. Она так истосковалась по его объятиям, так мечтала еще хоть раз испытать это счастье, и теперь вся дрожала, слабела. Словно все тело ее растаяло и скорбь по Уолтеру переплавилась в жалость к самой себе.
– О, как ты мог поступить со мной так жестоко! – рыдала она. – Ведь я тебя любила больше жизни. Никто никогда тебя так не любил.
– Родная.
Он стал ее целовать.
– Нет, нет, – молила она.
Он пригнулся к ее лицу; она отвернулась; он искал ее губы. Что это он говорит? Горячие, несвязные слова любви. А руки держат ее крепко, как ребенка, который заблудился и вот наконец дома, в безопасности. Она тихо застонала. Глаза ее были закрыты, лицо мокро от слез. А потом он нашел ее губы, и божественный огонь разлился по жилам. Это было блаженство, она сгорала дотла и вновь разгоралась, преображенная. В своих одиноких снах, вот когда она бывала так счастлива. Что он с ней делает? Все равно. Она уже не женщина, не человек, она – одно желание. Он взял ее на руки, подхватил легко, как перышко, и понес, а она в упоении прижималась к нему. Голова ее упала на подушку, и не осталось ничего, кроме его поцелуев.

(...)

Она сидела на краю постели, закрыв лицо руками.
– Воды хочешь?
Она помотала головой.
Он подошел к умывальнику, налил в стакан воды и принес ей.
– На-ка выпей, тебе станет лучше.
Он поднес стакан к ее губам, она отпила немного, а потом в ужасе воззрилась на него. Он стоял, глядя на нее сверху, и в глазах его поблескивал самодовольный огонек.
– Ну что, ты все еще считаешь меня негодяем?
Она опустила глаза.
– Да, но я знаю, что и сама не лучше. Мне так стыдно.
– По-моему, ты очень неблагодарна.
– Теперь ты уйдешь?
– По правде говоря, пора. Надо привести себя в порядок, пока Дороти не вернулась.
И вышел из комнаты пружинистой походкой.
Китти еще посидела на краю постели, вся сжавшись, как побитый щенок. В голове было пусто. Ее пробрал озноб. Она с трудом встала на ноги и рухнула в кресло перед туалетным столом. Погляделась в зеркало. Глаза опухли от слез; лицо в красных пятнах. Оно внушало ужас. Но это было ее лицо. Она не могла бы сказать, какое клеймо позора ожидала на нем увидеть.
– Свинья, – бросила она своему отражению. – Свинья.
И горько заплакала, склонившись головой на вытянутые руки. Стыдно, так стыдно! Что это было, что на нее нашло? Ужас. Она ненавидела его, ненавидела себя. Но какое это было блаженство. Она никогда больше не решится посмотреть ему в лицо. Он во всем оказался прав. Правильно сделал, что не женился на ней, она ничтожество, не лучше шлюхи. Нет, хуже, ведь эти несчастные отдаются за кусок хлеба. Да еще в этом доме, куда Дороти привезла ее, одинокую, убитую горем! Плечи ее затряслись от рыданий. Теперь все пропало. Она думала, что изменилась, что она теперь сильнее, что вернулась в Гонконг обновленной; новые мысли порхали в душе, как желтые бабочки на солнце, она так надеялась, что стала лучше; свобода, как светоч, манила ее за собой, и мир расстилался перед ней широкой равниной, по которой она могла идти легким шагом, с высоко поднятой головой. Она думала, что избавилась от похоти и низменных страстей, что может впредь жить чистой, здоровой духовной жизнью. Она сравнивала себя с белыми цаплями, что в сумерки не спеша пролетают над рисовыми полями, подобно высоким мыслям, переставшим враждовать друг с другом. А оказалась рабой. Слабой, безвольной. Впереди безнадежность, напрасны старания, она – падшая женщина.
Обедать она не пошла. Послала слугу сказать Дороти, что у нее болит голова и она лучше побудет у себя в комнате. Дороти явилась и, увидев ее заплаканные глаза, мягко и сочувственно поговорила о каких-то пустяках. Китти поняла: Дороти решила, что она плакала об Уолтере, и, как хорошая, любящая жена, уважает ее столь естественную скорбь.
– Я понимаю, как вам тяжело, дорогая, – сказала она уходя. – Но мужайтесь. Ваш муж, я уверена, не хотел бы, чтобы вы так о нем горевали.

(...)

Но на следующий день Китти встала рано и, оставив Дороти записку, что ушла по делам, села в трамвай и поехала вниз, в город. По людным улицам, среди машин, паланкинов и рикш, в пестрой толпе европейцев и китайцев, она добралась до конторы пароходства. Через два дня отходил пароход, первый за долгое время, и она решила во что бы то ни стало попасть на него. Когда кассир сказал ей, что все места проданы, она попросила провести ее к директору. Она назвалась, и директор, с которым она была знакома, вышел в приемную и пригласил ее к себе в кабинет. Он был осведомлен о ее положении и, когда она изложила свою просьбу, велел принести список пассажиров. Пока он, растерянно хмурясь, просматривал список, Китти твердила свое:
– Умоляю вас, сделайте для меня, что можете.
– Любой человек в колонии сделает для вас все возможное, миссис Фейн.
Он послал за клерком, задал ему несколько вопросов, потом кивнул.
– Сообразим кое-какие передвижки. Я знаю, как вам важно уехать поскорее, уж мы для вас постараемся. Могу предложить вам небольшую отдельную каюту. Думаю, это вам подойдет.
Она поблагодарила его и вышла приободренная. Бежать! Больше она ни о чем не думала: бежать! Она послала телеграмму отцу, предупредить о дне приезда. О смерти Уолтера она его уже известила. А потом поехала обратно к Дороти и все ей рассказала.
– Ужасно жаль расставаться с вами, – сказала эта добрая душа, – но я, конечно, понимаю, как вас тянет к родителям.
После возвращения в Гонконг Китти еще не была в своем доме, откладывала со дня на день. Она боялась войти в этот дом, встретиться с населяющими его воспоминаниями. Но больше откладывать было нельзя. Таунсенд договорился о продаже мебели и нашел, кому передать аренду. Но оставалась еще одежда, ее и Уолтера, ведь в Мэй-дань-фу они взяли с собой совсем немного; оставались книги, фотографии, всякие мелочи. Китти все это было безразлично, ей хотелось одного – поскорее порвать с прошлым, но она понимала, что в колонии косо посмотрели бы на ее распоряжение пустить все это добро с торгов. Нужно было упаковать его и отправить ей в Англию. И после второго завтрака она собралась в путь. Дороти предложила поехать с ней и помочь, но Китти сказала, что предпочитает все сделать одна. Согласилась только на предложение Дороти послать с нею двух слуг – пусть укладывают вещи под ее руководством.
Дом оставался на попечении старшего боя, он и открыл Китти дверь. Странно было переступить этот порог как чужой. В доме было чисто прибрано, все по своим местам, хоть сейчас пользуйся, но, хотя день был теплый и солнечный, в молчащих комнатах царило холодное запустение. Мебель была расставлена в точности так, как полагалось, и вазы, в которых уже не было цветов, стояли на прежних местах; книга, которую Китти когда-то положила на столик, так и лежала открытая, обложкой вверх. Казалось, люди покинули эти комнаты всего минуту назад, но в эту минуту вместилась вечность, так что уже невозможно было вообразить, что когда-нибудь здесь снова зазвучат человеческие голоса и смех. На рояле стояли раскрытые ноты, фокстрот словно ждал, чтобы его сыграли, но чудилось, что, если ударить по клавишам, звука не последует. В комнате Уолтера все было так же аккуратно прибрано, как и при нем. На комоде стояли две большие фотографии – Китти в том платье, в котором ее представляли ко двору, и Китти в подвенечном наряде.
Но слуги уже притащили из чулана сундуки и стали укладывать вещи, а она стояла над ними и командовала. Работали они проворно. Китти прикинула, что за оставшиеся два дня все сборы можно с легкостью закончить. Только не давать себе думать – на это времени не было. Вдруг она услышала за спиной шаги и, оглянувшись, увидела Чарли Таунсенда.
– Что вам здесь нужно? – спросила она.
– Может быть, пройдем в ваш будуар? Мне нужно кое-что вам сказать.
– Я очень занята.
– Ну, всего на несколько минут.
Она не стала возражать, велела боям продолжать без нее и вышла в соседнюю комнату, а Чарли за ней. Садиться она не стала, давая ему понять, что надолго задерживаться не намерена. Она чувствовала, что побледнела, и сердце колотилось, но во взгляде была только спокойная враждебность.
– Так что же вам нужно?
– Я только что узнал от Дороти, что вы едете послезавтра. Она сказала, что вы поехали сюда укладываться, и велела мне позвонить и спросить, не могу ли я быть полезен.
– Спасибо, но я отлично справлюсь и одна.
– Я так и думал. И не за этим сюда приехал. Я приехал узнать, не связан ли ваш внезапный отъезд с тем, что произошло вчера.
– Вы с Дороти были ко мне очень добры, не хотелось злоупотреблять вашим гостеприимством.
– Ответ весьма двусмысленный.
– А вам не все равно?
– Конечно, нет. Мне не хочется думать, что это я как-то повлиял на ваше решение.
Она стояла у стола. Взгляд ее упал на номер «Скетча», старый-престарый. Тот самый номер, от которого Уолтер не мог оторваться в тот страшный вечер, когда… а Уолтера нет… Она подняла голову.
– Я вконец опозорена. Вы не можете презирать меня сильнее, чем я сама себя презираю.
– Но я вас вовсе не презираю. И вчера говорил от чистого сердца. Зачем спасаться бегством? Почему нам не остаться друзьями? Не хочется мне, чтобы вы думали, что я плохо с вами обошелся.
– Неужели нельзя было оставить меня в покое?
– О черт, я же не ледышка, не камень. Ты смотришь на это неразумно, как-то болезненно. Я думал, что после вчерашнего ты ко мне подобреешь. В конце концов, мы живые люди.
– Я не чувствую себя человеком. Я животное. Свинья, или кролик, или собака. О, я тебя не виню. Я и сама не лучше. Я тебе уступила, потому что хотела тебя. Но это была не я – та мерзкая, скверная, развратная женщина. Это не я лежала на постели, задыхаясь от твоих ласк, когда моего мужа только что опустили в могилу, а твоя жена была так добра ко мне, так бесконечно добра. То был зверь, который живет во мне, темный, страшный, как злой дух, и я его не признаю, я его ненавижу, презираю. Стоит про это вспомнить, тошно становится, как будто меня сейчас вырвет.
Он слегка нахмурился и ответил с коротким смешком:
– Я, знаешь ли, человек достаточно терпимый, но иногда ты меня просто шокируешь.
– Что ж поделаешь, очень жаль. А теперь уходи. Ты очень неинтересный и мелкий человек, с тобой и говорить всерьез глупо.
По тому, как потемнели его глаза, она поняла, что он рассержен не на шутку. Каким же облегчением будет для него с ней распроститься – как всегда, учтиво, по-дружески. Ей стало смешно, когда она представила себе, как вежливо они пожимают друг другу руки и он желает ей счастливого пути, а она благодарит его за гостеприимство. Но тут выражение его изменилось.
– Дороти мне сказала, что ты ждешь ребенка.
Она слегка покраснела, но осталась неподвижна.
– Совершенно верно.
– Уж не я ли, случайно, отец?
– Нет-нет, это ребенок Уолтера.
В тоне ее была излишняя горячность, и она сама услышала, что прозвучало это неубедительно.
– Ты уверена? – Он озорно улыбнулся. – Как-никак вы с Уолтером были женаты не день и не два, а ничего не случилось. И сроки совпадают. Мне кажется, что он скорее мой, а не Уолтера.
– Я бы лучше себя убила, чем родить от тебя ребенка.
– Да брось, что за глупости. А я так был бы очень рад и горд. И хорошо бы родилась девочка, а то с Дороти у нас были одни мальчишки. Впрочем, долго сомневаться ты не будешь, мои все трое – вылитый мой портрет.
К нему вернулось хорошее настроение, и она поняла почему. Если ребенок его, то она никогда не будет от него свободна, хоть бы им и не довелось больше свидеться. Его власть над ней сохранится, и это, пусть косвенно, но неотвратимо, наложит печать на все дни ее дальнейшей жизни.
– Такого законченного болвана я еще не встречала, – сказала она.

Думать о том, что завтра он найдет Люсю секретаршу нет ни желания, ни времени. Так и я могу найти дядю Ваню. И вообще любой человек. Жизнь непредсказуема.

Кобель в роли мужа? Нет конечно, я если честно после такого эмоционального взрыва вообще не собираюсь замуж, пока.

Думать о том, что завтра он найдет Люсю секретаршу нет ни желания, ни времени. Так и я могу найти дядю Ваню.

там ребенок маленький, жена в декрете, но вас это не остановило

А себе вы дядю Ваню просто не сможете найти пока у вас есть любовник.

А себе вы дядю Ваню просто не сможете найти пока у вас есть любовник. Ладно вам себе врать то!

Это не остановило прежде всего его, это его жена и его ребенок. Они мне чужие люди.

Какие же они чужие , если Вы все спите в одной постеле по-очереди?