— Мы в палате все ей завидовали: такая пожилая женщина, под пятьдесят, а муж к ней приходит, и она каждый вечер сбегает с ним гулять. Сапоги он ей принес в передаче контрабандой. Белые. Она говорила «девочки, в белой обуви есть шик, белые сапоги зимой по снегу – это очень красиво и правильно». А куртку она под матрасом прятала, а пуховый платок-паутинку носила поверх халата – типа шаль, а как гулять - на голову, и готова. Она такая была тихая, красивая и очень обеспеченная женщина, а больница от огромного комбината, и лежали там в основном работницы, ну понятно уровень: простые люди. Так вот тетки в палате даже не пытались ее как-то третировать, а сразу признали, что ей такой надо завидовать по-хорошему. Потому что очень красиво у нее с мужем было. Ни одного слова она о нем плохого не сказала. Перед его приходом обложится штучками из косметички, колдует что-то с лицом – щипчиками, пинцетом, пудрой, помадой. Ресницы не красит, а подкручивает - говорит, снег, мол, девочки, тушь потечет, некрасиво, а он любит снежинки у меня с глаз губами. А он ничего так мужчина, симпатичный, но как бы пресный, понимаешь? Ну не самец-самец, от которого нутрь взбаламучивается. А? Вот, не сексапил, точно. Но тогда, в восьмидесятых так не говорили еще.
И вот любуемся мы на них всю неделю, потихоньку узнаем, что дочке двадцать лет, жених у дочки есть, какие котлеты жених любит: чтобы в фарш кроме всего добавить майонез, и жарить трубочками, а не лепешками, и жарить не отвлекаясь, все время их слегка поворачивая двумя вилками. И что муж такие котлеты тоже очень любит, и она их поэтому делает, хоть и возни много, но раз ему приятно. И мы слушаем, слушаем, и даже не раздражаемся от того, что она дефицитный майонез в фарш.
А муж ей приносит всякие компоты заграничные, где-то там достает, потому что у нее аппетита нет ни на что, только компоты может есть.
И мы смотрим эту чужую жизнь, как кино, или вот как сейчас как китайцы на Эрмитаж,

Так и мы изумляемся с них – мыслимо, люди прожили столько лет, что уже дочке двадцатник, а они всё душа-в-душу, как же вы так смогли, спрашиваем однажды, как же вы смогли столько лет и не возненавидеть, это любовь на всю жизнь, наверное, повезло вам так?
«Да что вы, девочки, - говорит, - я от него дважды уходила, и сейчас всего пару лет как от любовника к нему вернулась, с ним ведь очень скучно было в молодости, он добротный и простой, и в постели такой же простой, ни вида, ни радости. Я пожила-пожила с ним, и возмутилась «и это всё что ли?!» А где же? А когда же? Жизнь-то проходит, где же мое женское счастье? А я хорошенькая была, на работе вокруг мужики, первый раз роман случился, я сразу к мужу – разводиться, люблю другого, он меня с ребенком готов, у нас большое чувство, будем новую семью. А муж молчит на всё, ни слова, ни пол-слова. А, да дело прошлое – молодое, глупое, быстрое, успокоилась, вернулась к нему. Телом тоскую, умом понимаю, что лучшего него человека нету, живешь-то не с членом, а с человеком. Очень мне хотелось его растормошить, чтобы он делал как мне надо, ну что там сложного, казалось бы, ты ж меня так любишь, что ж ты такой недогадливый в постели, не разбираешься как мне надо, чтобы, в общем, ну вот. Вот так ночью презираешь его, а днем уважаешь, и ничего не поделать – ни с собой, ни с ним.

А потом появился-заявился один, и я пошла как собака на запах, есть такие мужчины, девочки, идешь к такому как на убой, ничего поделать с собой не можешь – настолько в нем всё сходится для тебя, власть у него над тобой. Вот уж кто знал как со мной надо, от одного его взгляда умираешь как хочешь с ним. И я с ним, не расписываясь, прожила восемь лет. Страшных лет, девочки. Человек он был бросовый, со всеми во врагах, кого проклинает, кому завидует, а глянет на меня своим половым взглядом, возьмется рукой ловко – хватка у него любовная безошибочная, и я таю, нет меня, делай со мной что хочешь.
Он меня словно выел изнутри своей умелостью. Я его презирала как человека, себя презирала за то, что ради постели с ним. Но я все никак не могла поверить, что эта его постельная ловкость была не про любовь ко мне, а сама по себе, что он со всеми был бы такой ловкий, что это для него так же естественно как цвет кожи, а меня в этом его таланте вовсе нет. Мне всё казалось, что это он меня так любит, раз понимает как телу надо, но кроме постели всё было плохо, ужасно плохо и горько, и противно. Однажды душа так воспротивилась, что я ушла, и решила не возвращаться никуда, хотела в поезд и уехать подальше, на Север, там работу найти и жить без никого. И на вокзале возле касс со мной случился обморок, люди скорую вызвали, ну больница, там меня муж и нашел тогда.
Ну и с тех пор я от него никуда. Не надо мне ни сладкой постели уже, ничего. Человек весь родной должен быть, я теперь как с мужем ложусь – словно душой и телом домой с трудной дороги возвращаюсь.
По молодости думаешь, что любовь – это чтобы во всём делали как тебе надо, и не понимаешь что это же самое сложное – чтобы кто-то вник и понял как тебе надо, и стал так делать, а не как умеет. Не понимаешь, что этот разворот еще надо заслужить».
— И вот прикинь, да, эти бабы комбинатовские в палате ни слова дурного о ней за глаза потом не сказали. Хотя обычно приговоры типа «нагулялась и к мужу приползла» от зубов отскакивают только так. Дочка опять же где была, с кем жила – не спросили у нее даже. Ну чего ты молчишь, говори давай, что ты об этом всём думаешь?
— Я думаю, что наверное самый лучший секс – ближе к старости начинается. Он уже не порчен жадностью и аппетитом к чужому, об него уже не заряжаешься, не жрёшь чужую витальность как нечто твое, положенное тебе по праву, или неположенное, но ты урвал, пометил, и теперь это твое, и ты празднуешь наслаждение как прибыль и добычу. Нет. Когда дело к старости, то ты нежен к самому веществу жизни в чужом теле. Ты наконец можешь просто любить человека, за то, что в нем жизнь, и она как умеет, льнет к твоей. Я не знаю. Как-то так.
— Ну понятно, можно было и не спрашивать, толку-то. Ну хоть напиши там у себя, интересно что люди скажут.
— Ок.

Уже совсем в тишине и покое я думаю еще другое: когда хочешь чего-то слишком яростно, то нечем поверить в то, что такого нет в природе, нет и не может быть. И ты практически сбываешь его своим желанием, оно уже вот-вот, но нет. Не наступает. Не может стать.
Но пока ты его сбывал, из тебя выходила паром всякая блажь и дурь, чтобы ты, наконец, научился обращаться с существующим, и перестал метаться за мороком.